Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам
А святой, когда возвестился ему правителя разгоревшийся гнев, воспламеняется желанием мученической пальмы и молит Бога, чтобы открыл ему короткую тропу к кончине и путь до небесных полей позволил убрать пролитою кровью: желанна ему прекрасная смерть, несравненный дар – стать исповедником Божиим. Но в Твоем, о Христе, граде чистейшие крины цветут наравне с пурпурными розами: не один только мученик находит в очах Твоих милость, но всякая жизнь благочестивая; не допускаешь Ты ни Аматора до гибели, ни Германа до преступления, но дивною цепью их связуешь. Меж тем как Герман, людской молвой пораженный, снедается гневом, Аматор, божественного удостоенный откровения, узнает час своей кончины, узнает и то, что Герман будет его преемником. Тотчас сзывает он всех в храм, когда же приходят люди к святому порогу, приказывает отложить оружие, дабы почтить дом Божий, как подобает дому молитвы, а не Марса дерзостного логовищу. Те, послушавшись его, каждый, кто нес с собою какое железо, оставляют вне храма, епископ же начинает речь и вот что им говорит: «Послушайте меня, любезные дети: Бог возвестил мне скорое отшествие от мира; сего ради увещеваю ваше единодушие, да изберете из среды вашей мужа надежнейшего, и будет страж дому Божьему». Слыша таковые слова, все стоят безмолвно, а боголюбезный муж, видя их смущение и недоумение, проходит между ними, как бы сквозь волнуемое море, и, обретя подле самых дверей Германа, оружие оставившего, но дышащего неприязнью, налагает на него руку, власы его остригает, облекает его в ризы священные и, нарицая его братом, увещевает приложить попечение, чтобы сан, ему вверяемый от всемогущего Бога, соблюсти неоскверненным и паству без урона сохранить. Герман же, с изумлением взирая, внемля с покорностью, с того дня оставляет тщету мирской чести и на прежнее безумие не оглядывается, но, новым представ человеком, во всех добродетелях подвизается, одну творя, другой поучаясь, о всех ревнуя, во всех добрых делах не последним желая явиться: таков был росток ревности, из которого возросло великое древо, осенявшее и питавшее многих.
О глубина совета Господня! о судов Его могущество! Посмотри, вот пред тобою человек, ни одной мирской суеты не миновавший своею любовью, но всему приверженный и всякому стыду причастный; что же? хочет ли его смерти Господь? нет, но чтобы обратился от своего пути и жив был. Сего ради оставляет человек древо, которому прежде поклонялся, ради другого, древо тления – ради древа спасения, древо нечистоты – ради древа непорочности, древо надмения – ради древа смирения; оставляет и прилепляется к древу честному, древу лучезарному, древу, царской порфирой украшенному, дабы в сени его процвесть. Из дубравы вышел и в храм вошел, лютые помышления свергнув с себя вместе с мирскою ризою; делается ловец пастырем, и расставлявший сети на лесного зверя избавляет людей от сети дьявольской. Как бы говорит он вместе с апостолом: «Вот, мы оставили все и последовали за Тобою». Торжественная речь, великое обетование, священное дело, достойное благословения, – оставить все и последовать за Христом: однако читаем о многих, кто первое исполнил, но во втором не преуспел, ибо Спаситель наш радуется, как исполин, пробежать поприще, и обремененный за Ним не поспеет: никто ведь не выплывает с ношей, как говорит некий языческий философ. «Вот, – говорит, – мы оставили все и последовали за Тобою»: не только мирское имение, но и всякое вожделение душевное: ведь тот не оставляет всего, кто хотя бы себя оставляет; нет пользы оставить все, кроме себя самого, ибо нет большего бремени человеку, нежели сам человек. Кто тиран жесточайший, какая власть свирепее над человеком, чем его собственная воля? На миг от тебя не отступит, не даст проглотить слюну твою, но чем больше видит тебя трудящегося ей на угождение, тем сильнее жмет, нудит и тяготит, милости не помня, жалости не зная. Ее одну любят, хотя она одна ненависти достойна, начало беззакония, смерти влияние, великая пагуба добродетелей. Придите же, все обремененные, к Облегчителю бремени, придите и реките Ему: «Вот, мы оставили все и последовали за Тобою».
Помянем же и еще нечто от деяний его в святительстве. Однажды свершал он некое поприще зимою и, проведя день в посте и трудах, по наступлении вечера намерился дать отдых изнуренным членам. Отыскались близ дороги следы древнего жилища, лишенного обитателей, с изгнившею кровлей, с кустарником, глядящим из разваленных углов: лучше казалось ночь провести под ледяным небом, чем вверить свою главу этому ужасу; к тому же два старца, встреченные святителем, открыли, что из-за ночных привидений, поселившихся в утлом здании, бедственным бывает здешнее гостеприимство для всякого, кто решится его испытать. Услышав это, блаженный Герман загорается желанием ночевать в развалинах, которые делаются для него прекраснее любого дома и любой постели уютнее, словно не опасность и тревоги ему обещаны, но великая победа: посему, не внемля дальнейшим предостережениям, он ведет своих спутников к враждебному порогу и первым входит под сень жилища, едва достойного зваться жилищем. Находят среди многих один покой, похожий на хижину, слагают легкую свою ношу и сами устраиваются; скудный ужин вкушают путники, а блаженный муж вовсе не дотрагивается до пищи, насыщаясь пением псалмов. Ночь наступает, всех дрема долит, только один от клириков, отправляющий должность чтеца, совершает свою службу, как вдруг пред его очами восстает некая тень, каменный дождь гремит по стенам, и дрожит сотрясенная земля; страх входит между строк, оставлены божественные книги, устрашенный чтец взывает к святителю. Тот, восстав от легкого сна, видит неприязненный призрак и, связав его именем Христовым, велит ответить, кто он и чего здесь ищет, – а тот, тотчас сложив с себя кичливость и угрозы, смиренно говорит, что они с его сотоварищем были многих и тяжких преступлений виновниками, жестокую кару за них понесли и, с жизнью простившись, остались непогребенными; с той поры, сами не зная покоя, не дают его местным жителям; напоследок просит у святителя молитв за себя и своего товарища, дабы по столь долгом времени избавил их Бог от заточения, которое они терпят в тесном и утлом доме, и даровал упокоение несчастным. Скорбит о них святой муж и велит показать, где они лежат: ведет его призрак среди развалин и наконец указует, где искать останки. Когда же дневное светило выходит, возвращая цвет вещам, епископ сзывает окрестных селян и велит очистить место: исторгают кустарник, вонзают мотыгу, землю взрывают, по долгих трудах обретают два тела, сваленные без чина, обвитые цепью: самое железо на них погибло, источенное тлением. Тут роют им пристойную могилу и тела, от уз избавленные, обертывают холстиной; земля их скрывает, епископ пред Богом ходатайствует, мертвым дается покой, у живых прекращается тревога; когда же ночь за ночью проходят без опасения, возвращаются жители к нелюдимому порогу, чтобы стены, долго бывшие обителью ламии, сделать вновь приязненным домом.
Вот светильник, который светит всем и в развалинах жилья избегаемого, и в пучине морской, где он бурю обуздывает елеем и молитвою, и в краях италийских, где изгоняемые им демоны горько плачутся и пеняют на его суровость, и в собеседовании с неким епископом, давно уже поселившимся в ограде горнего Иерусалима. О блаженная матерь наша Церковь, у которой и смерть работает жизни, и тень смертная посещением Божиим озаряется! Вот воистину поле Орны иевусеянина, на котором Давид приносит мирную жертву и отводит истребление от Израиля; вот поле Гедеоново, где роса милости сходит на руно овчее; вот поле Господне, на котором сеется в тлении, восстает в нетлении, и вот делатель его прилежный, возлагающий руку свою на рало и вспять не глядящий! Где те, которые говорят: «Нам ли следовать примеру святых? у нас ведь ни власти, ни дара чудотворения; больных мы не исцеляем, мертвых не воскрешаем, царям не подаем советов, не тягаемся с демонами, не беседуем с умершими; что между нами и тобою, человек Божий»? Где они, облекающие свою леность в одежды смирения и выдающие нерадение за благоговение; где те, кто силится себя извинить и делает неизвинительным? Пусть обыщут свое сердце, спустятся к своей памяти: без сомнения, обретут там углы и пристанища, коих Спаситель не знает, но лисы имеют там свои норы и духи злобы – свои гнезда. Пусть отыщут там следы неискупленного греха – если же им это кажется трудным, пусть идут туда, где почуется скверный дух; пусть озаботятся погрести свои преступления, как подобает, в покаянии и молитве, и по сем очищении не покинут чертога праздным, но населят добродетелями, чтобы прежние пороки, увидев место свое выметенным, не вернулись и не привели с собою еще горших. Пусть сделают это, говорю, и оправданы будут, ибо на чудное зрелище, каким стала для нас жизнь блаженного Германа, они взирали не холодным и не праздным оком.
